Комиссар Исчезает

Написал тут кое-что. https://telegra.ph/Rusakovskaya-i-Gastello-04-05

Почитайте, кому интересно. Написал в свое время и забыл, а теперь снова увидел. https://telegra.ph/Ryba-04-01

Когда занимаешься последствиями своей мелкой беды - невозможно забыть и о беде большой, общей. Позавчера я оказался на МКАДе недалеко от Красногорска, смотрел на грандиозную руину концертного зала и думал... думал о том, что это такое, когда "раз и все". В юности, в эпоху особенно лютого терроризма, я не понимал, как этот мрак переживается человеком, и как чувствует себя живой человек, попавший пусть даже не в эпицентр, но хоть бы и на обочину этого страшного процесса. Я обо всем, разумеется, знал, я то и дело "занимал позицию" (иногда умную, но чаще глупую), но суть дела я не улавливал. В 2000 году, когда взорвали подземный переход на Пушкинской площади, я проходил ровно в том самом месте примерно за полчаса до теракта. И - прочитал, конечно, газету, что-то кому-то сказал, но и только. В простодушные двадцать с лишним лет теракты, войны и смерти - это всего лишь деталь, когда в то же время происходит что-нибудь этакое, например, романтические страдания. И когда случился "Норд-ост", я даже оказался на месте событий вместе с репортерами, и даже ночевал в одном из соседних домов, непонятно у кого, в одной кровати с лицом, позднее признанным иноагентом (нет, никакой пропаганды гомосексуализма, просто спальных мест было немного). И, опять-таки, был у меня круглый ноль понимания, что же творится совсем рядом. Юность эгоцентрична и глуха. Трагедия для нее - это всего лишь новость. Еще одна. И только теперь я кое-что понимаю, самую малость. Теперь мне кое-что известно - намного меньше, чем некоторым, хоть и намного больше, чем я хотел бы, - о том, как это бывает, когда ты живешь себе свою скучно-приятную жизнь, и вдруг - "раз и все", ты уже внутри кошмара, и все, что с тобой было еще пять минут назад - уже не вернуть назад. Но терроризм, несомненно, отличается в этом смысле от смертей близких или бытовых катастроф тем, что этот конкретный кошмар создает чужая злая воля, а не стечение обстоятельств или, если угодно, судьба. "Раз и все". Только что были тишина и порядок, и вот уже хаос, кровь, страх. Зло выскочило из белого автомобиля и время пошло с другой скоростью, которую выключить бы, да невозможно. И потому, проезжая мимо того, что осталось от концертного зала, я не думал никаких политических мыслей, я не думал - "кто же это заказал" или "не пора ли вернуть смертную казнь". Мне было не до этих комфортных пикейножилетных рассуждений. Я думал: раз и все. Раз и все.

Старый дом ремонтировали все лето. Ну как ремонтировали - почти что строили заново, оставили древние, добезцаря, темные бревна, но подняли потолки, заново сделали пол, террасу с цветными стеклами, крыльцо с двойными сенями, а заодно пропал прежний чердак - низенький, захламленный дырявыми куртками и номерами "Дружбы народов" за перестроечный год, чердак, где навечно, казалось, была прилеплена к стене картинка с парижской мельницей на Монмартре, афиша какой-то выставки, неизвестно откуда взятая, но вот и она в один день выброшена, а взамен появился просторный второй этаж с огромными окнами на яблоню, и я затащил наверх ампирный диван с тонкими креслами красного дерева и начал важничать, притворяясь, что эта барская мебель всегда и стояла в моем кабинете, в избыточной пустоте, она, а вовсе не пыльные ящики с грязными тряпками и деревянным конем на колесах. Здесь жили сто с лишним лет. Первые хозяева, купеческая семья из Овчинников - это метро "Новокузнецкая", - которых я не могу разглядеть во тьме родословной, построили эту половину - и ту, другую, ушедшую соседям после войны, - и создали в проданном под дачи графском лесу свой неведомый мир, сгинувший с таким усердием, что даже разбитой зеленой бутылки, рваной газеты под третьими обоями или гвоздя от него я не застал, - но зато подарили мне прадеда, имя которого до сих пор по складам выговаривают таджикские курьеры, когда подходят к калитке с табличкой, словно бы они не просто рассказывают, что обнаружили ко мне дорогу, но знают откуда-то, что оно должно здесь звучать. Прадед - как положено, в кепке, - стоит на фоне жасмина, упрямо не прекращающего цвести, ведь если этот счастливый жасмин у него за спиной, весь усыпанный мелкими лепестками, легко умещается в рамку с подписью "84 год" на каминной полке, то и нет того дня, когда он мог бы устать, облететь, а я не смог бы по-прежнему видеть прадеда и его темную кепку. Мы ходили с ним в лес, мы включали футбол - я переживал за Гарри Линекера, какой подлец Марадона! - а еще он играл на баяне, жег долгие, едкие костры - всегда с какой-то сырой травой, никаких дров, - а потом ставил самовар, и хрупкий дым от мелких щепочек подсказывал мне, что впереди вечер и чай, хотя намного полезнее вышло бы, если бы дым вдруг научил меня, что тот баян и тот самовар после прадеда нужно не потерять и не отдавать кому попало, а когда мы с ним, таким неправдоподобно живым, усядемся перед телевизором, и я начну болеть против Аргентины, лучше совсем не смотреть на экран, а смотреть на него. Здесь жили бедно. Прабабушка, пришедшая в конце сороковых, как-то наладила быт, до нее, говорят, не было и электричества, а она провела газ, но даже и позже, в эпоху ракет, космонавтов, когда две их пенсии, все равно что те щепочки для самовара, не позволяли им дотянуть месяц, она отыскивала тайники - за шкафом и под ковром - куда собака прятала хлеб, и забирала его у собаки; с тех пор, как я знаю об этом, я не люблю космонавтов. Но годы шли, собаки менялись, она стала ездить на рынок, поправив жизнь гладиолусами и тюльпанами, но те на продажу, зато жасмин бескорыстно стоял у окна, уже готовый к своему вечному 84 году на полке, и, когда он наступил, прабабушка осталась в соседнем кадре и стоит слева от прадеда, а я бегаю где-то недалеко от нее, но в этот самый момент и разглядываю ее, и у меня борода с седыми клоками, а у нее все тот же фартук. Сто с лишним лет, от которых мне достался краешек, тощий хвостик, они прожили тесно, но точно не скучно: бабушка тащила сумки по выходным, издалека крича прабабушке - бабка! ставьте чайник! - и читала своих бесконечных Стругацких, освобождаясь из огорода, и сама вставала на рынке с тюльпанами, а перед сном звала меня, к тому времени выяснившего, что гитары и барабаны поинтереснее футбола, - твоего Джона показывают! - и точно, Молчанов в "До и после полуночи" расщедрился на Йоко Оно и белый рояль. И обе они долго и тщательно жарили мне картошку - величайшую на свете детскую картошку, - в которой все было безупречно, кроме одной взрослой тайны, которую они, словно бы однажды договорившись между собой, спрятали на

сковородке и не выкладывали мне на тарелку, но я обзавелся бородой с седыми клоками и сразу выяснил, о чем они молчат. Что их не будет, а картошка - вот она, ее, буржуазку, вымыли еще в пакете, но сколько ее не поворачивай, не румянь, сколько не вспоминай про белый рояль, а все равно пахнет не так. От всей их жизни мне достался краешек, и я не слишком держался за него, я был уверен, что это крепкая, нескончаемая веревка, а вовсе не хвостик. Они выписывали газеты, и я учил наизусть товарища Чебрикова и товарища Соломенцева, хотя мог бы бросить свой пленум ЦК и спросить их о чем-нибудь, теперь-то у меня столько вопросов, они будили меня, а я отворачивался носом в ковер, хотя впереди был целый день вместе с ними, бесценный день в прошлом, они играли со мной в домино на террасе, и я делал рыбу - это такой специальный прием, когда числа на фишках в начале и конце линии сходятся, а нужных фишек больше нет, и это значит, что игра закончена, всем надо показывать, что у них есть, и выиграл тот, у кого на руках меньше. - Рыба! Рыба! - радостно кричал я, шваркая костяшками, и не понимая, что мог бы еще посидеть вместе с ними - бабушка рядом, прабабушка с прадедом через стол, - я мог бы еще чуть-чуть продлить этот вечер, и ту террасу, которую уже снесли, сделав вид, что эта новая, на ее месте, здесь всегда и была, хотя они никогда не выкладывали домино за этим только что перевезенным сюда антикварным столом. Дом ремонтировали все лето. И он готов. Вместо той бедности и тесноты, в которой прошли сто лет - с собаками, прячущими хлеб, мятыми журналами и брошенными игрушечными конями, с телевизором на три программы и отрывным календарем, - высоко поднимаются балки над книжными шкафами ручной работы, и с выверенной надменностью держится мой ампирный диван. Жизнь, оказавшаяся такой трудной в этих больших темных бревнах, наконец-то устроена, она продолжилась мной, и я могу праздновать эту свою незаслуженную удачу, как Марадона, забивший рукой. Но я бессмысленно шатаюсь по комнатам, недоверчиво трогая стены, я то выглядываю из окна - первый, кто все это видит сверху, - то отворачиваюсь и молчу, как будто мне мало, что тут и так всегда тихо, и я хочу еще копить и копить эту подлую тишину. Я думал, что мне нужны эти кресла, эти потолки, это будущее, что образуется, если убрать "Дружбу народов" за перестроечный год и снять со стены картинку с мельницей. Но мне нужно только одно. Я хочу сесть за стол - глядя на линию костяшек, где оба края обязательно сходятся, когда пришло время, а фишки уже все использованы, и, значит, конец игре, конец семье, у кого на руках меньше, кто младше всех, тот и в выигрыше, а больше нет никого. Я хочу сесть за стол со своими исчезнувшими родными - и, всеми своими силами сопротивляясь движению времени, не делать рыбу. Они живы, пока мы играем. И я хочу проиграть, я хочу задержать их. Но я не могу. (2021)

Друзья мои, Я бесконечно благодарен всем, кто отнесся с вниманием и сочувствием к моим обстоятельствам. Огонь и вода забрали у меня многое, но - у меня есть ваше отношение. Это меня поддерживает. Я совсем не люблю трубить о своих частных делах и проблемах, но сейчас в этом есть нужда. Мне очень, очень нужны коммуникации в страховом мире. Если вдруг кто-то что-то как-то - напишите мне пожалуйста. [email protected] Если кто захочет помочь - номер карты сбера - 2202206868986907 С пометкой "помощь", "помощь Дмитрию" или еще что-то подобное. Я, что называется, капитально влетел, иначе бы не. Извините меня за некоторую паузу в текстах-постах-публикациях. Я решу наиболее острые вопросы, отойду и вернусь к вам. Еще раз спасибо вам.

У меня произошло несчастье. Иногда такое случается в жизни. Я прошу моих читателей с какими-то возможностями и ресурсами мне помочь. Я на связи - телефон, личка тлгрм, личка фб, смс, вотсап, еще завел почту [email protected]. Нет, это не мошенники. Все можно подтвердить голосом и тп. Я заранее очень благодарен всем, кто может проявить сочувствие и беспокойство. Спасибо вам. Но я совершенно не в силах сейчас отвечать на расспросы и обмениваться вежливыми фразами. Надо выбираться из того, что свалилось на голову. Мы поговорим позже. Прошу выйти на связь, если кто-то действительно может и хочет помочь в трудный момент.

Сообщество противников России - в среде писателей и журналистов, ученых и артистической богемы, модной молодежи и просто интеллигентных обывателей - похоже на новый спальный район с тридцатиэтажными башнями. Нервная очередь в лифт, о парковке нечего даже думать, в магазине толпа, в поликлинике пять минут на пациента, в автобус не зайти, в метро двери еле закрываются. Сообщество сторонников России - среди людей тех же профессий или того же стиля - похоже на десятикомнатную квартиру в петербургском доходном доме, когда эта квартира - твоя, а ты - сам по себе, человек с прибабахом. Ходишь бесцельно по анфиладе пустых комнат, любуешься на эркер и лепнину, открываешь окно, садишься на подоконник и долго смотришь в тишине на Казанский собор. Противники России отчаянно давятся в толпе, работая локтями, они протискиваются и выбивают себе каждый сантиметр свободного пространства, поскольку уверены в том, что за этим их спальным районом - будущее, там - "современность", там перспективы, прогресс. А им всем хочется непременно попасть туда, где прогресс, ну хоть бы как-нибудь скорее-скорее втиснуться боком, пока двери еще не закрылись. А сторонники России никуда не спешат. Места вокруг них полно, конкуренция - что это такое вообще? За окном - крыши, крыши, а потом собор. Они подозревают, что этот дом, с его бесконечной анфиладой и каким-то чудом уцелевшими дверными ручками - идет под снос. Что, скоро, может быть, исчезнет свет, а дальше - кто его знает, что еще вокруг них исчезнет. Или кто. Но здесь хорошо. Нет, вы даже не представляете, как здесь хорошо. На подоконнике, в этом все еще длящемся медленном вчерашнем дне. Особенно когда те - суетливые, нетерпеливые - рысцой побежали за современностью, оставив здесь - странную, счастливую пустоту.

Тихое, но трагическое противоречие жизненного кампфа N состояло в том, что он отдал жизнь за "норму" буржуазных ценностей полусовременного запада, но буржуазные ценности так устроены, что за них нет смысла отдавать жизнь. Грубо говоря, N. пожертвовал за ипотеку и ресторан, приписывая им неотменяемое желание "свободы" и "выборов", но правда в том, что ипотека и ресторан, вздохнув для приличия, обойдутся без выборов и особых свобод. Социальная "норма" - с сериалами, хорошими рубашками и модными словечками - не нуждается в метафизике героической смерти. Она беззаботно живет себе, ездит в Ереван и Стамбул. И она не заслуживает того, чтобы лечь за нее в эту темную яму на Борисовском кладбище. Но того, кто в нее все-таки лег, - все равно надо проводить горем, а не злорадством.

А вы замечали, что наша система категорически не хочет педалировать тему русских политзаключенных в украинских тюрьмах? Казалось бы, такой выигрышный сюжет. Киевский режим (и правда поганый и людоедский) в больших количествах сажает людей (возможно, и пытает, издевается над ними). Имея в Москве целую колоду бежавших к нам оттуда политиков и активистов, можно было бы составлять списки репрессированных, рассказывать истории о судьбах людей, снимать документальные фильмы, нанимать юристов и, главное, способствовать обменам. Развернуть, в общем, панораму человеческой драмы, сочувствовать которой и, через это, Кремлю и России - намного проще и удобнее, чем с помощью рассказов про агрессивный блок НАТО. Но нет. Никакого движения в эту сторону нет. Разве что какая-то английская, если не путаю, газета недавно выпустила очерк о русских людях в киевских узилищах. Английская, не наша. Там - ужасы. Вплоть до того, что человеку на лоб татуируют слово "орк". Но здесь об этом говорят очень скупо. Почему? Я думаю, так происходит из-за того, что наша система чувствует, что идея прав человека - любого человека, пусть даже самого выгодного и лояльного нам, - она в принципе какая-то нехорошая, сомнительная. Что-то в ней есть такое, что лучше с ней не связываться. И понятно, что именно. Как только вы начинаете не только хохохать над маразматиком Байденом или ругать негодяя Макрона, но и сопереживать конкретным людям, бороться за них, - вы повышаете социально-психологический ранг человека как такового, вы возвышаете его, вселяете в него мысль о собственной значимости, и если этим увлечься, то тут уже недалеко до классического республиканизма и либерализма. Поэтому "лучше не надо". Не надо конкретики, лиц, имен, судеб, прав. Не надо разоблачения спецслужбистов, полицейских, следователей, судей, тюрем, хоть бы это и были враждебные органы и силы. Это - именно то, из чего исходил Николай Первый, когда подавлял заграничный бунт по просьбе австрийского императора. Бунт в чужом тылу - это все равно плохо, и какая угодно власть - всегда права, даже если это вроде бы нам не нужно. А то ведь можно получить вредный пример - и Бог знает до каких страшных вещей дойти, однажды взяв его за основу в другом месте и в другой ситуации. Так что будем смеяться над дедом Бидоном, он так глупо путает слова.